Илья Клейнер. Марк Шагал

В 1973 году произошла встреча, которая стала переломным моментом в моей судьбе, определившим окончательно мой профессиональный выбор. В нашу страну приехал великий художник ХХ века Марк Шагал.

6 июня 1973 года я, мой друг, артист театра "Современник" Валентин Никулин и художник Георгий Крутицкий, предварительно договорясь о встрече, поднялись на 15 этаж гостиницы "Россия" в номер маэстро.

Все мы волновались. Ещё бы – сам Шагал сейчас будет говорить с нами. Но наше волнение вмиг улетучилось, когда из смежной комнаты стремительно вышел стройный пожилой человек и крепко пожал нам руки. И вдруг неожиданно: – Вы не против, друзья, если мы сейчас отведаем бутерброды с красной икрой и русской водочкой?" Мы, естественно, были не против, все рассмеялись, и напряжение было снято тут же. Шагал поднял рюмку и провозгласил тост: – "За вас, мои друзья, за Россию, за искусство!"

Что меня сразу поразило в лице Шагала, так это его глаза – чистые, голубые, как у младенца. И в то же самое время это были глаза священника, которые буквально пронизывали тебя всего насквозь, видя самое сокровенное и потаённое. Я бы назвал их глазами ясновидца.

Завязалась непринуждённая беседа, в которой Марк Захарович обращался в строгой последовательности "по кругу" с вопросами к каждому из нас. Он спросил, чем каждый из нас занимается. Когда Валентин Никулин ответил, что сыграл недавно в кино роль одного из братьев Карамазовых, Шагал был приятно удивлён. Он тут же высказал ряд интересных суждений по поводу творчества Ф.М.Достоевского, назвав Ивана Карамазова высшим философским феноменом писателя. По ходу беседы он отметил, что роль отца в фильме упрощена, дана в однобоком карикатурном и даже гротесковом плане. На самом деле у Достоевского образ отца обладает достаточно глубоким содержанием, и за всей его внешней комикой и даже варварством себялюбца таится неизбывная грусть по утерянной идиллии семейного очага. И тут же неожиданно спросил, сколько раз каждый из нас был женат. Увидев наше смущение, он хитровато улыбнулся, погрозив нам пальцем, и сразу же перешёл на серьёзный тон, спросив нас: -" А кто, по вашему мнению, более сложный, загадочный писатель, Достоевский или Гоголь?" Мы хором ответили: -"Достоевский". – "Совершенно неверно, друзья, – убеждённо сказал Шагал. – Именно Гоголь, значение которого нашей культурой и искусством ещё не раскрыто до конца. Мир Достоевского стоял ближе к нам по хронологии. Достоевский заглянул в самую глубину человеческой пропасти, кошмарные картины нравственного разложения, человеческой унижённости и оскорблённости повергли его мощный интеллект в смятение и ужас. Всполохи всемирного апокалипсиса кровавым отблеском ложились на лики его героев. Его эпика философски религиозного плана фактически граничила с царством вседозволенности. Разум Достоевского был апологетикой ницшеанства, он теоретически и нравственно предопределил кризис европейского гуманизма ХХ столетия.

Гоголь, его творчество, напротив, находясь в начале века, не было ещё овеяно тлетворным запахом разложения человеческой цивилизации. Гоголь находился в более гармонизированном обществе, в котором надежда и вера в изначальную красоту, крепость семейного очага, человеческого труда на земле, в романтику казачьей вольницы, были основополагающими, фундаментальными устоями жизни. Душа Гоголя была как бы более человечной, она ещё была не оторвана от человека, и как бы высоко она ни возносилась к звёздам, правда естественности всегда возвращала её на землю. Но сила Гоголя заключалась именно в том, что, находясь ещё в самом начале надвигающегося кризиса человеческого отчуждения, его Гений предвидел всю трагическую безысходность наступающего мира зла, беззакония насилия и незащищённости "маленького человека". Именно "смех сквозь слёзы" был той формой, которую избрал с естественной необходимостью его талант. Его грусть, лукавая усмешка, комика, во всех видах своего многообразия, были мудрыми и возвышенными; трагическая космогоничность и жуткая дисгармония бытия ещё не могла исторически стать их правдой. Однако гоголь всё чувствовал, видел и предвидел. Разобраться по-настоящему в "комике зла и добра" Гоголя мы ещё не можем. Да и навряд ли он понимал всё это сам. Возможно; и понимал. Иначе, как объяснить нам личную трагедию последних лет жизни великого писателя? Вот почему играть Гоголя на сцене, в кино, кажется мне, труднее, чем героев Достоевского. Его пластическая формообразующая души более уязвима и незащищена, чем эпическая соборность Достоевского".

Затем Марк Захарович спросил у Валентина: – "А Вы не пробовали сыграть роль Христа?" Мы вздрогнули и переглянулись с артистом. Дело в том, что буквально накануне, осмотрев выставку Шагала в Третьяковской галерее, уже на первом этаже, около картины Ге "Путь на Голгофу", я сказал Валентину: – "Смотри, старина, как ты похож на Христа. Вот бы тебе сыграть его в кино".

И тот же вопрос Шагала. Что это, провидческая сила его Гения, телепатия? Думаю, что да. Слишком маловероятна доля случайности.

Когда он спросил меня, чем я занимаюсь, я ответил, что пишу картины и одновременно пытаюсь разобраться в категориях эстетики прекрасного и безобразного. Шагал сказал мне: "Илья! Запомните, вы не искусствовед, а художник." Затем он пристально посмотрел на меня и твёрдо повторил: "Вы художник, Илья. Занимайтесь "первой реальностью" делания красоты. "Второй реальностью" пусть занимаются эстетики – неудавшиеся художники".

Спустя какое-то время он вновь спросил меня: "Скажите, Илья, как вы пишете?" "Сердцем пишу, Марк Захарович", – ответил я. Шагал пожал мне руку и сказал: "Я тоже химик. Моя краска течёт из сердца".

Наступило время прощаться. Я подарил Марку Захаровичу книги Василия Шукшина, Распутина, Бабеля. Увидев иллюстрации к рассказам Бабеля, он сказал мне: "Илья, тема революции в искусстве – это не скучная правильность классического рисунка. Революция – это прежде всего хаос страстей, праздник неведомых сил в человечестве. Художник должен быть всегда адекватен предмету своей любви. Пишите всегда радостно, Илья, пишите не разумом, а только сердцем, не думая о стилях, направлениях, законах красоты и прочей ерунде".

Уже на выходе Валентин Никулин прочёл Шагалу четыре строчки, из которых запомнилась мне одна: "Ещё не окончен бал".

Марк Шагал поднял глаза вверх, затем низко-низко поклонился нам и, разогнувшись, тихо прошептал: – "Друзья мои, запомните, бал – это вечное состояние космоса. И ещё ничего не известно, что там" – указал он рукой в небо. Когда он опустил глаза и посмотрел на нас, в них стояли слёзы.

– Ещё не известно, что там – повторил он с глубокой печалью.

Я понимал, что больше никогда не увижу этого человека. Но ... глубоко ошибался. Вечером, проезжая мимо моей мастерской, он зашёл и подарил мне свою работу – цветную литографию с дарственной надписью.

Сегодня уж нет в живых этого великого художника, которого я считаю своим "крёстным отцом" в искусстве. Именно он, и только он дал мне силу и уверенность в избранном мной пути художника.

Шагалу

Прочмокала пролётка на ухабе,
Субботнюю свечу зажёг шинкарь.
Молитву древнюю читает раббе,
Как в первый раз увиденный букварь.

Малыш курчавый на горшке вздыхает
О судьбах мира, времени, веках.
Скрипач на крыше звёзды вышивает
Сверкающей иголочкой смычка.

Преодолев земное притяженье,
Осипший на пронзительном ветру,
Пылающий петух из сновидений
На идише кричит ку-ка-реку.

Омытые животворящей новью,
Как майскою грозою паруса,
Над миром вознесенные любовью,
Она и Он застыли в небесах.

Ах, мой Шагал – прозрачный самолётик,
Седой мальчишка из озябших снов,
Кому сейчас букетик вы несёте
Невыносимо синих васильков?

Ужель живое отлюбив, отплакав,
Вы исчерпали весь объём души
В молниеносной криптограмме знаков,
Себя в земные сроки уложив?

Вот истина простая, как безумство,
Вот правда нашей жизни болевой:
Тогда судьба становится искусством,
Когда искусство сделалось судьбой!

Илья Клейнер. 2011-2014

Библиотека » Илья Клейнер. Улыбка заката. Автобиографическая повесть