|
|
Клейнер И.А. Сталинский утюг
Уверяю вас, чтобы поведать об ЭТОМ, необходимо написание романа. Я не говорю уже о каких-то там повести или рассказе, размеры которых просто не смогли бы передать в полном объеме чудовищность ЭТОГО явления. Перед нами именно тот случай, когда предмет повествования требует точной фиксации, почти на уровне протокола. В противном случае, правда жизни уступает место правдоподобию литературного приема. Здесь я отдаю приоритет читательскому воображению, тем картинам, которые неминуемо должны возникнуть в его сознании, когда он отодвинет лежащий перед ним текст и закроет глаза. Именно эти ассоциации на месте "авторских пустот" и будут для меня действительно единственной реальностью, вся правда которой покрыта строжайшей тайной по сегодняшний день в подземных сейфах на Лубянке.
Итак, при входе в Онежскую губу разбросана в Белом море группа островов, известная всем как Соловецкий архипелаг. Если расстелить взгляд с вершины Секирной горы, то откроется удивительно строгая северная панорама, у края которой расположен Соловецкий монастырь - каменное чудо, сотворенное в середине 15-го века. Но Соловки вошли в нашу историю как одно из проклятых мест сталинского ГУЛАГА, при одном упоминании которого невольно сжимается и кровоточит сердце русского человека. Здесь загибался и погибал от цинги, холода, от непосильного рабского труда цвет русской культуры. Не многие из бывших заключенных Соловков дожили до сего дня.
Здесь я и встретил сумасшедшего старика, который провел "у хозяина" более двадцати лет. В 1956 году он был реабилитирован, но не пожелал вернуться на материк. По всей видимости, он настолько сросся с этим краем, с лаем сторожевых собак, будками, шмоном, побоями, голодом, что открывшаяся свобода показалась ему чем-то противоестественным и даже ненужным. Вероятно, где-то там, в глубинах подкорки, он чувствовал, не ОТ чего нужна свобода, но ДЛЯ чего она нужна. Так и бродил он, огромный и седой, среди вольнонаемных жителей Соловков, бормоча какие-то странные заклятия и слова. К нему привыкли, но боялись и сторонились, как ненормального. Где он ночевал, что он ел - никто не знал.
Не зная почему, но он сам подошел ко мне и минуты две смотрел на меня пристально и серьезно. Затем, словно вбивая невидимую сваю в землю, он резко махнул ладонью сверху вниз, как бы утверждая для себя этим движением правильность принятого решения. И тихо, но достаточно властно произнес: "Прошу вас, выслушайте меня. Я знаю, что мне недолго осталось жить, но то, что я расскажу, должны знать люди".
То, что поведал мне старик, не укладывалось в человеческое сознание, ибо по степени своей жестокости и дьявольской изощренности изложенное им превосходило само сознание. Да, я знал из истории, литературы, из народных преданий самые дикие и ужасные способы убийства человека. Во времена татаро-монгольского ига несчастному заливали расплавленную смолу в горло, его могли вдоль хребта, по позвоночнику переломить на две половины. Наконец, беднягу могли растащить на куски, привязав его конечности веревками к седлам коней и пустив их в разные стороны. При Иване IV и Петре I человека колесовали, вырывали язык, отрубали руки, голову. При Екатерине II, Павле и Александре могли повесить, накинув предварительно мешок на голову. Распятие на кресте при римских императорах считалось заурядным явлением. Бросить человека в яму на съедение свирепым хищникам лишь по одному подозрению в эпоху Карла Великого мог любой феодал. Инквизиторы на особом станке "вытягивали" обреченного, выворачивая кости из суставов. По всей средневековой Европе пылали костры, на которых заживо сгорали "колдуны", "ведьмы", "еретики". Франция придумала гильотину, под которую попадали головы как королей, так и революционеров. В Японии и Китае голову жертвы фиксировали железным обручем, а сверху на нее медленно падала в одну и то же точку капля за каплей, пока человек не сходил с ума. На Востоке, а затем и на Западе широко применялся такой прием, когда жертве в задний проход запускали крысу и та, чтобы выбраться наружу, выедала все внутренности человека. В царской армии рекрута могли забить до смерти шпицрутенами. В Средней Азии ханы закапывали провинившегося в песок, оставив на поверхности одну голову, которую могли склевать стервятники или сожрать шакалы. В сталинских застенках, чтобы добиться нужного признания в своей "виновности", заключенным под ногти вгоняли иголки, методически избивали, отбивая печень и почки. Допросы велись сутками, без отдыха, когда один следователь менял другого. Спать не разрешалось, яркий свет лампы был направлен только в сторону обвиняемого. Изощренная клевета, методические побои, голод, усталость, невозможность уснуть хотя бы на час делали свое дело. Каким бы сильным человек ни казался, его обязательно ломала машина НКВД. Могла ли, например, мать не "сознаться" в предъявленной "вине", если на ее глазах озверевшие гэбисты насиловали ее дочь? Конечно, были единичные случаи человеческого героизма, но они были исключением из правила.
Взяв на вооружение все самое жестокое и страшное из мирового опыта пыток и издевательств над человеком, фашистские палачи довели их до такой степени совершенства на индустриальном уровне, до такого вандализма и садизма, что многие известные формы и методы прошлого казались цветочками. Я видел собственными глазами в Освенциме, в камере пыток, как рядом с дубиной и пистолетом на железном столе стоял патефон с пластинками. Эсэсовцы пытали заключенных под серенады Шуберта и сонаты Моцарта. О газовых камерах, о печах Майданека, Бухенвальда и Орадура, в огненные амбразуры которых бросали сотни тысяч жителей Европы, о биологических и химических опытах, проведенных "Фаустами в белых халатах" над несчастными заключенными, сегодня знает почти каждый школьник.
Для меня сущность любого попрания прав человека вплоть до его физического уничтожения заключается в двух методах. Во-первых, путем насилия подчинить полностью волю человека, доведя его жизнь до уровня скота. Во-вторых, подавив человеческое в человеке, сломив его физически и нравственно, утвердить свое господство, политическую власть, противопоставить себя всему окружающему миру как самодовлеющую ценность. Именно на этом уровне ницшеанство из теоретического постулата переходит в ранг практики диктатуры.
То, что поведал мне старик на берегу Белого моря, было и тем и другим одновременно, причем как в символическом своем обозначении, так и в реальном овеществлении.
А теперь я прошу тебя, мой читатель, представить куб величиной в небольшую комнату, выполненную из бронированной стали с едва заметной бледной лампочкой, вделанной заподлицо в потолке. В этот металлический куб вводят заключенного и оставляют одного. Абсолютно звуконепроницаемый куб, без каких-либо видимых признаков жизни извне, если не считать двухразовой кормежки в день в виде жидкой баланды, куска черного хлеба и кипятка. Нет даже параши. Здесь пространство и время полностью утратили свое значение. Каждый день неслышно, за счет гидравлической установки, медленно, почти незаметно, на голову заключенного опускается металлический потолок до тех пор, пока не расплющит в кровавую лепешку несчастного. Звать и просить о помощи кого-либо - бесполезно.
На этом месте я прошу тебя, дружище, отложить в сторону эту книжку, закрыть глаза и хотя бы на миг представить, как ежедневно, час за часом, минута за минутой, секунда за секундой опускается этот стальной потолок на человеческое тело. Еще никто не выбирался из "сталинского утюга", все без исключения сходили с ума.
Никто не остался в живых из тех, кто обслуживал эту адскую машину: они были расстреляны, как и те, кто их расстрелял. Остался в живых лишь один старик. Остался потому, что... сломался пресс и потолок не сомкнулся с полом. Остался жить человек потому, что накануне заключения был священником в деревенском приходе, потому, что свято верил в Бога. Его отпустили потому, что он был сумасшедшим и никакой угрозы не представлял для лагерной власти. По-видимому, и у палачей бывают выходные дни.
На самом деле Петр Васильевич Клевцов не сошел с ума, он только "косил под дурика", нищенствовал и юродствовал до тех пор, пока не подвернулся удобный случай и не появился человек, которому он все и поведал. Таким человеком оказался автор этих строк, который посчитал, что ныне и для него пришел срок поведать миру о "сталинском утюге". Воистину "все тайное становится явным".
И. Клейнер. 2010
